Сайт Владимира Овчинникова

Рассказывает Февруса Гавриловна Гуляева, 1933 г.р. (урождённая Молчанова из деревни Федотово). Её муж, Владимир Александрович, помогает ей вспоминать:
«Отец мой МОЛЧАНОВ Гавриил Иванович 1891 г.р. и мама Татьяна Борисовна (до замужества Шалобина из деревни Ахматово Верейского уезда). Наши предки Молчановы по какой-то причине (я не знаю) поменяли фамилию, прапрадедушка был Варфоломеевым. Имели мои родители 13 детей, из них только шесть человек дожили до совершеннолетия.
До революции Гавриил Иванович семь лет прослужил в царской армии, воевал в Германскую, весь израненный. Он - механик широкого профиля, а одно время по своей инвалидности занимался вышиванием знамён и тюбетеек на Москву. Из-за военной службы женился поздно. У матери моей все спрашивали, как ты могла выйти за него? Он же на 7 лет старше, рука не гнётся, инвалид. Отец был красивый, статный, грамотный, непьющий - мимо такого просто не пройдёшь.
В Федотове у нас был большой дом и хозяйство: лошадь, корова. Все Молчановы, отец и его братья, очень деловые, работящие. Свой кирпичный завод имели, мельницу, чесальную машину, постоялый двор, всё делали своими руками. В 33-м, когда я была ещё в пелёнках, отцу предложили вступить в колхоз. Он отказался. Мама говорила на сходе: «и так яма, и так яма». Пришли к нам в кожаных куртках, описали, как говорила мама, буквально всё, только что детей оставили. Разорили всё хозяйство, двухэтажный дом пришлось оставить, и подались мы в Боровск. Мать наша была отчаянно боевая: пошла ночью в деревню и украла свою корову, а лошадь сама пришла к нам. Со временем мы построили себе небольшой дом на 2-ой Кооперативной, 33 (нынче ул. Победы). Собирали его из брёвен дома, купленного в деревне Ревякино. Сплавляли их плотом по Протве, вытаскивали у Дома Ударника.
Жил отец с тремя детьми и работал в деревне Сатино, ремонтировал сельхозтехнику. Был он чрезмерно тихий, добрый (кошку не обидит), стеснительный и очень добросовестный. Цену за свою работу назначать стеснялся, говорил: «сколько дадут и ладно». Многое делал бесплатно. Был отец очень верующим. Имена детям давал редкие строго по святцам: Февруса, Фиоктиста, Сакердон... Меня, Феврусу, иногда спрашивают: «Какой же вы национальности?». Мишка Молчанов, племянник мой, поэт, написал:
Имена у них такие –
Не придумаешь новей.
Фиса, Фира, Евдокия –
Как весенний соловей!
Когда семья разделилась и отец жил в Сатино, мама с другими тремя детьми жила в Боровске, работала уборщицей в автоколонне. Началась война, отец говорил: «Наши отступают временно, Россия непобедима». На фронт его не взяли по инвалидности и возрасту. При подходе немцев коммунисты все свои семьи эвакуировали, нас оставили немцам-волкам на съедение. (Потом, когда немцев выгнали, коммунисты вернулись и, конечно, заняли те же свои, бывшие купеческие дома).
В нашем доме поселились два немца и один финн. Нас задвинули в маленькую заднюю часть дома. Немцы – их звали Улий Большой и Улий Маленький - вели себя скромно и были добрее некоторых наших. Финн Ханс был зловредным, помнил, наверно, обиды от наших. Вскоре приходит к отцу Николай Викторович Стрекопытов (из наших родственников, работал фельдшером на фабрике и в медпункте в Федотово), и говорит: «Гавриил Иванович, тебя вызывают в комендатуру». «Зачем?». «Не знаю, говорит (хотя, конечно, знал). Если не пойдёшь, всё равно за тобой придут». Отец не хотел идти, но мамка заругала его: «власть-то немецкая - не пойдёшь, нас расстреляют». Отец пошёл, возвращается очень невесёлый. Мы к нему: «Говори быстрей, что тебе сказали». «Хотят назначить старостой улицы. Отпустили, иди, говорят, посоветуйся с семьёй. Если откажешься, возьмём как военнопленного. Я пойду отказываться и, наверно, не вернусь». Мать говорит ему: «Гавриил, делать-то нечего, выбора нет, соглашайся» И крестится: «Твори, Бог, волю свою!».
Что отец делал как староста, я не знаю. Захарова, наша соседка, говорила, что осталась жива за счёт дяди Гани. Она зарезала поросёнка, но отец врал немцам, что у неё ничего нет. Потом, знаю, кормил красноармейцев, выходивших из окружения.
Пришли наши 4-го января, но мы ещё 5 дней не выходили из подвала бывшего купеческого дома Корнеевых (третий дом от нашего), в нём был немецкий штаб, а 9-го января отца увели сначала в милицию, а потом увезли в Бутырку. Тогда много забирали, больше, чем на фронте погибло.
В мае нам прислали извещение, что отец умер. Наш земляк, Степан Палкин из Федотово, оказался в одном лагере с отцом. Он потом рассказал нам, как отец умирал и как своими руками похоронил его.
Мы долго ничего толком не знали про отца и боялись даже спрашивать. Отношение к нам было, как к врагам. В школе, например, всем давали помощь, нам ничего.
Однажды после войны заходят двое военных, спрашивают, где живет старик с бородой и у него много детей. Узнав, что с ним было и что его уже нет на свете, они сказали: «Как жаль, он подкармливал нас, когда выбирались из окружения, мы бы его сейчас вытащили».
Отец присылал нам письма-треугольники сначала из Архангельской области, потом из г. Котласа, пос. Ежевель. Писать-то всего нельзя было. Он никогда не писал: «до встречи». Насколько посадили, мы не знали. Приходит письмо жене: «Татьяна, отдайте Сашу (сына) сапожному делу учиться, к 17 годам из него будет мастер». А Саше в это время 12. Мамка едет в Москву к дяде Фёдору с этим письмом. Дядя Фёдор расшифровывает: «12 плюс Х – 17, значит сидеть ему 5 лет». Потом ещё письмо: «Татьяна, посади вишню, вишня наклонится к Шиткиным (нашим соседям) и засохнет очень быстро». Мать опять в Москву, а дядя Федя толкует: «Не вернётся Гавриил, видать, болен очень».
Жили очень трудно. Брат мой Александр (сейчас ему 82 года) воровал у немцев и кормил нас. И потом растил нас, мы сидели на его иждивении. Он всю жизнь сапожником работал. Пытались зарабатывать втихую - вязали носки и другие вещи на продажу, - но боялись, как бы, не обложили налогами. Чуть что – плати налог. Говорить о своей семейной беде боялись, всего боялись. В каждом доме боялись: боялись, как в революцию, боялись при немцах и потом боялись. Идём на танцы с девчатами, говорим обо всём, но только не о братьях и отцах. Сено косим в лесу, мать одёргивает: «Тише, кака ты горластая, - услышат». Друг от друга всё скрывали – у кого брат, у кого отец. Да и сейчас молчим.
Как уж мать воспитывала нас, трудно объяснить - никогда не била, на собрания в школу не ходила, а выросли все достойными, работящими людьми, не воры, не крохоборы, никто не пьёт, не курит, не наркоманы, не проститутки.
В 2009 году дочь моя, Надежда, решила пойти в органы, чтобы узнать, что же всё-таки было с отцом. Долго не отвечали, раз пять ходила на приёмы. В конце концов, прислали бумагу, что отец умер в местах лишения свободы 24.10.1943 г., а раньше была справка, что умер в мае 1942 года и что он реабилитирован. Пишут, что даже осуждён-то уже после смерти (если верить первой справке) – 10.06.1942 г. Ничего не поймёшь. Татьяна Калачёва (внучка) хотела поехать в Котлас отвезти горсть нашей земли на могилу, да где там - разве найдёшь могилу.
О льготах мы боялись и заикаться-то. Молчите, говорили нам, а то и последнюю пенсию отнимут. Долго боялись, но всё-таки решили подать заявление на льготы, которые полагаются реабилитированным. Оформляли документы – издевались над нами. Прицепились, что в двух документах - о рождении и бракосочетании – одна буква была по-разному: ФеврусЯ и ФеврусА. Заявление не приняли. Мотали всё лето – то собес, то прокуратура, то суд. Адвокату заплатили 1100 рублей, а суд отказал. Разве не издевательство? Потом ЗАГС выдал исправленные документы, и дали мне этих льгот 152 рубля в месяц.
Ещё добавлю, к слову, про других, кого знаю, «изменников». Таких ведь много, да не все об этом знают, а кто-то и не хочет знать. Такое возможно у нас в стране, где утрачена нравственность, а права человека – ничто.
Был у отца брат, Семён Иванович МОЛЧАНОВ. Он на год моложе отца, слесарничал, имел свою мельницу. В 44-м в разговоре с бойцами сказал, что в Германскую войну кашу давали солдатам такую – ложка стояла, не то, что сейчас – баланда. За это дали 10 лет, сидел в Орле, вышел в 1954 году.
Дядя моего мужа, ГУЛЯЕВ Пётр Васильевич, выходя из окружения, попал в Боровске на немцев. Они ли заставили его работать или сам пошёл не фабрику, не знаю, но кормить-то семью надо было, за это ему дали 10 лет, как многим, без следствия, суда и вынесения приговора.
Немного знаю о других пострадавших с нашей улицы.
ЗУБКОВ Гавриил – шурин наш, у него большая семья была. Работал у немцев полицейским. Его взяли «без права переписки», значит причина смерти: расстрел. Две дочери его уже умерли, а внуки уже ничего не знают про деда. Потому и живём плохо, что ничего не знаем.
ПОДШИВАЛОВ Павел Иванович всю жизнь работал в артели сапожником. У немцев был десятником, после немцев - в церкви старостой. На ул. Победа сейчас живёт его правнучка, а дом его напротив дома Зубкова, правнучка с 38-го года.
ШАБОЛИН Павел Борисович - мамин брат, семь детей. Пропал без вести, попал под бомбёжку, сразу, видимо, погиб.
ЩЕРБАКОВ Василий Ипатьевич, 26 лет, был старостой в Коростелёве. Наши посадили на подводу и увезли. Отец его, Ипат, очень переживал, не слезал с печки две недели. Мы долго ничего не знали. Сестра Василия, Антонина, (живёт она рядом с нами) знала, но никому не говорила. Дочь Василия живёт в Малоярославце, пользуется льготами. Шутит: «Это мне отец высылает».
БОЛЬШАКОВ Иван Борисович (мой двоюродный брат) работал заведующим Заготзерно в Верее. Когда наступали немцы, наши приказали сжечь склад, но он раздал зерно людям, чтобы несли домой. Наши «победители» арестовали Ивана, и он сгинул: не выполнил приказ. Жену Полину с тремя малолетками ( Валя с 37 года, Виталик с 40-го, Толик только родившийся) сослали в Хакасию на 5 лет. Жена и дети-то причём? Один из них, Толик, умер. Вернулись в Боровск к сестре и матери. Потом Полина всё ездила в Москву узнать про мужа. Ей говорили: «Жив, здоров, вернётся». Ждала его лет 10. Как стук в окно, всё вздрагивала: «Наверно, Ваня».
Григорий Лазаревич ГЛУХАРЁВ – отцовой сестры муж, он из деревни Колодези, грамотный, имел по дому в деревне и в Боровске. Раскулачили, сослали и уже не вернулся.
Постоянно беседуя с ними, моими дорогими, я узнаю новое о вашей и нашей жизни. Спасибо им».